В этом году «Квартет И» (в представлении, думаю, не нуждается) отмечает 25-летие творческой деятельности. На юбилейный сезон запланировано сразу несколько громких премьер: специальная версия спектакля «Письма и песни мужчин», фильм, где актеры предстанут в непривычных амплуа, и новый театральный проект.
Фото: Ян Кооманс
Незадолго до начала премьерных показов мы встретились с участником квартета Леонидом Барацем, чтобы поговорить о цензуре, предчувствие которой витает в воздухе, российском футболе, страсть к которому объединяет всех квартетовцев, и человеческом общении, дефицитном в современном обществе.
Юбилейный год станет для театрального проекта годом премьер. 7 ноября на сцене «Крокус Сити Холла» был представлен обновленный спектакль «Письма и песни мужчин». 24 и 25 ноября состоится презентация «Квартетника» — нового экспериментального формата спектаклей, родившегося из дружеских посиделок и застолий. Премьеры продолжатся в феврале, когда в прокат выйдет фильм «Громкая связь» — ремейк итальянского хита «Идеальные незнакомцы», в котором «Квартет И» выступил сразу в нескольких амплуа: сопродюсеров, авторов адаптации сценария и, конечно, исполнителей главных мужских ролей (благо, их как раз четыре). Впереди и другие проекты, но 25 лет — повод поговорить не только о будущем «Квартета И», но и подвести своеобразные итоги. С них мы и начали наш разговор.
Арина Яковлева: 25 лет — срок существенный. За это время на ваших спектаклях и фильмах выросло, не побоюсь этого слова, не одно поколение зрителей. Ваши зрители сегодня — кто они? И что отличает современную аудиторию от ваших первых почитателей?
Леонид Барац: Многие из тех, кто нас видел в начале карьеры, уже умерли. Да что там, мы сами не вполне уже живы. Если без шуток, я надеюсь, что мы прирастаем зрителями. Это и те, кто был с «Квартетом» с самого начала, не разочаровался в процессе и продолжает идти с нами в ногу, и новая, более молодая аудитория. Мы немного разграничиваем нашу театральную деятельность и кино: в кино мы стараемся выбирать более простые формы выражения для того, чтобы массовый зритель чувствовал себя комфортно. В кино все же ходит более широкая аудитория, чем в театр — как вы, наверное, знаете, в нашей стране в принципе хоть раз были в театре не более пяти процентов населения. Наш зритель, он… он очень разный. Недавно встретил в спортзале маленького мальчика, который что-то долго-долго тараторил. Прислушался — оказалось, что он говорит сценами из нашего фильма. Видимо, родителям очень нравится этот фильм, а он, как ребенок, запомнил колоссальное полотно текста. Если же говорить об «идеальном зрителе», который все слышит, понимает и «отражает», то это, конечно, 40-летний мужчина (или 30-летняя девушка).
—
Оба фильма «День выборов» — это очень живая, необидная сатира. Как вы думаете, возможен ли такой фильм в 2018 году? Про выборы шутить вообще можно?
—
Когда мы снимали первый «День выборов», мы тоже не ставили задачу снять политическую сатиру. Мы просто помещали наших героев в определенные обстоятельства, которые нам казались, во-первых, понятными, а во-вторых, острыми. Что касается второго фильма, сюжет мы высасывали из пальца. Собственно, наверное, поэтому он и заметно меньше срезонировал. Выборы стали фикцией, и все это понимали. Это печально. Поэтому, если снимать такую историю сегодня, то, вероятно, это была бы черная комедия, но мы в подобном жанре не работаем.
—
А есть какие-то негласные рекомендации в ваших кругах: об этом, мол, шутить не стоит? И вообще, знакомы ли вы с цензурой?
—
Наверное, есть. В театре мы можем шутить на любые темы, вообще себя не ограничивая. Единственный критерий: наша самоцензура. А вот в кино — другое дело. Ну, например, чрезвычайно обидчивыми стали вновь уверовавшие. Что не скажешь — все оскорбительно! Обидеться, когда тебя обижают, — это легко, а ты попробуй обидеться, когда не обижают. Вот где моща-то! Это отвратительно, но тем не менее это факт. Критика президента тоже практически невозможна — он может быть упомянут только, как в КВНе: через юмор, но в комплиментарном ключе.
—
Тема давления власти на деятелей культуры, творчества присутствует? Вот вы говорите, что можете позволить себе в театре все. Нет ощущения, что такая свобода может обернуться неприятной расплатой?
—
Начнем с того, что этот театр (ДК им. Зуева, где проходят спектакли «Квартета И» — Прим.) нам не принадлежит: мы арендуем помещение, и часто у нас бывают разногласия с людьми, отвечающими здесь за культурный сектор. Но как-то пока удается урегулировать этот вопрос. Касалась ли нас цензура? Касалась. Мы, например, писали сценарии «Серебряной калоши» и знаем, как отреагировали во, скажем так, не называя имен, властных кругах. Это ощущение висит сегодня в воздухе, и каждый решает сам — говорить о чем-то вслух или нет. Вот у нас сейчас будет спектакль «В Бореньке чего-то нет», и там звучат очень острые вещи. Но они не публицистичны — скорее, вписаны в сюжет. Но одну из злободневных историй, звучащих в постановке, мы убрали. Хотя прежде она была. Все потому, что раньше не было этой ущемленной любви к родине, этого патриотизма, который что угодно может задеть и оскорбить. Хотя, как мне кажется, при большой и настоящей любви к родине и искреннем желании, чтобы она шла вперед, такие слова или образы только помогают. Это же не топтание флага! Сатира — это, как говорил Фазиль Искандер, ущемленная любовь к родине.
—
Цензура может быть полезным инструментом в искусстве? Сейчас ведь много разговоров ведется о том, что, дескать, в советское время цензура была, а сколько прекрасных произведений — книг, фильмов, музыки.
—
Ответ однозначный: не может. Внутренняя цензура, цензура культурная или художественная может быть полезна, но ты обретаешь ее, проходя определенные круги обучения. Если ты, к примеру, музыкант, тебе ее прививают — сначала в музыкальной школе, потом в училище, в консерватории. Ты обретаешь багаж знаний, выбираешь свой круг интересов, и у тебя появляется самоцензура — то есть вкус. В любых других формах цензура никогда не улучшала искусства. А если улучшала, то не благодаря — а вопреки. Почему в СССР были такие замечательные литературные переводы? Потому что условный Пастернак не имел возможности публиковать свои произведения. И тогда у нас появлялся такой совершенно удивительный пласт переводной литературы. Это побочный эффект от цензуры, но не ее прямое следствие.
—
Раз мы заговорили о внутренней культуре и цензуре, не могу не спросить. Среди комиков есть такая шутка, что, если шоу не получается и зритель как-то не так реагирует, надо начинать материться. У вас же и в спектаклях, и в фильмах мат представлен очень деликатно и уместно. Как вы вообще относитесь к мату со сцены, в кино? И как у вас получается так аккуратно его использовать?
—
Думаю, тут есть два аспекта: вкус и уместность. Если матерного слова можно избежать, то лучше так и сделать. Но если это идет от персонажа и эта фраза, пусть даже матерная, подчеркивает его объем, то я не вижу в мате ничего плохого, в том числе и для воспитания детей. Потому что они все равно эти слова узнают, но слово из трех букв, написанное на заборе, несет совершенно другой смысл, чем то же слово, из тех же букв и в той же последовательности, но произнесенное в какой-то умной или острой реплике, звучащей со сцены.
—
Следите ли вы за тем, что происходит сегодня в комедийном жанре в России? Есть какие-то проекты или артисты, за которыми вам интересно наблюдать? Видели ли вы, например, стендап Данилы Поперечного, которого считают самым дерзким и смелым комиком на YouTube?
—
Я сейчас не пытаюсь набить себе цену, а пытаюсь разграничить жанры: мне кажется, мы занимаемся разными вещами. То, что я иногда слышу в YouTube или где-то еще, бывает гомерически смешно. Но мы растем из разных мест человеческого организма. Иногда это совпадает по форме или даже по построению предложений, но мы разные. Я отношусь к этому с большим интересом и уважением; если это хорошо — я смеюсь, если нет — я просто выключаю компьютер.
—
YouTube как площадка вам интересен?
—
Интересен, конечно. Но мы пожилые люди, мы никак не можем понять, как туда попасть и что нам там делать. Мои соавторы ничего в этом не понимают. Слава (Ростислав Хаит — Прим.) смог пересилить себя и купить наконец-то смартфон только потому, что очень любит футбол, и теперь хотя бы понимает, куда нажать, чтобы посмотреть результат матча. Но он совершенно не желает признавать, что вся жизнь перекочевывает туда. Когда ты не знаешь и не понимаешь этой энергии, ты не веришь, что она может что-то тебе дать. А она может. Но пока мне не удалось сломить сопротивление других участников «Квартета».
—
В честь юбилея вы решили обновить спектакль «Письма и песни мужчин», добавить в него новых героев, свежие темы. А если бы вы делали этот спектакль сегодня с нуля, о чем бы он был?
—
С возрастом темы безусловно меняются (хотя Славу, наверное, продолжают беспокоить женщины и проблема взаимодействия полов). Начали волновать не только отношения отцов и детей, но и детей и отцов. Ракурс изменился. Но, в любом случае, сфера наших интересов — это всегда люди. Мы себя волнуем. Мы. И окружающий нас мир.
—
Я знаю, что вы все неравнодушны к футболу. Что бы вы написали в «Письмах…» о том, что происходит в российском футболе сегодня? Что вы думаете о главной теме последних недель: ситуации с Кокориным-Мамаевым и начавшемся вокруг них телешоу с участием всевозможных экспертов?
—
В том, что касается творчества, мы всегда идем через себя. У нас есть целый кусок, посвященный футболу, в котором Слава рассказывает о своей мечте: команда прибывает на матч, но из 23 игроков 13 отравились, и тогда его вызывают на поле, и он забивает решающий гол. У него даже есть такая фраза: «Я понял, что старею, когда узнал, что Зидан уходит из футбола». Футбол — это зрелище, которое, на мой взгляд, на порядки выигрывает у театра в смысле искренности и энергетического заряда, но делать спектакль, посвященный футболу или даже хотя бы строящийся вокруг этой темы, я бы не стал. Что касается Кокорина с Мамаевым, то тут я бы призывал не проливать кровь. То, что они м****и и башибузуки, которые до сих пор не взяли головы в руки, это понятно. С другой стороны, отлучать их от футбола, от единственного дела, которым они умеют заниматься, я бы не стал. Но, посидев два месяца в тюрьме, они, возможно, сумеют взяться за ум. Каждый имеет право на ошибку, и линчевать их всем обществом я не вижу смысла. Все должно произойти по закону.
—
Ваш новый проект «Квартетник» — это определенный способ приблизиться к зрителю, сократить дистанцию? Что это будет за формат?
—
В этот спектакль мы заходили с нескольких «входов». Первое: мы уверены, что в обществе есть дефицит нормального, теплого, человеческого общения. Все в какой-то позе, разговаривают о машинах, курсах валют и ситуации в Сирии, которая, если честно, никого особо не волнует. А о себе, о литературе, о хорошем просмотренном фильме, — крайне редко (хотя может, конечно, это уже какое-то старческое брюзжание). Мы этот дефицит общения хотим восполнить. Второе: мы жили со своими дедушками, бабушками, мамами и папами в одном культурном поле, смотрели одни фильмы, читали одни книги (понятный и почти идентичный набор книг стоял в каждом советском доме), а дальше произошел разрыв, когда на нас потекло огромное количество свобод и информации, дети растерялись, и мы упустили это культурное поле. В «Квартетнике» мы планируем рассказывать, откуда мы росли, что нас питало. У нас есть история про то, как Камиль показывает девушке монолог Петренко из картины «Двадцать дней без войны», от которого у нас у всех слезы, а она говорит: да, это здорово, но вот ваш монолог из фильма «О чем еще говорят мужчины» — лучше. И вот тут возникает противоречие. Несмотря на то, что она вроде как тебя похвалила, ее сразу (сразу!) хочется убить: ну потому что как же можно сравнивать такие вещи? А третий «вход» — совсем сбросить маски. В «Письмах…» мы, хотя и называемся своими именами, говорим от своих персонажей. Здесь же мы хотим попробовать быть самими собой. У нас есть много нерассказанных историй, анекдотов, которыми хочется поделиться. На наших дружеских застольях обязательно наступает такой момент, когда все расслабляются, и ты, начиная рассказывать какую-то историю, сразу слышишь, как тебе смеются — и не сути, а просто улавливая эмоции, которую она несет. Это очень важный момент, и мне кажется, что именно за этим ощущением — общности, дружбы, здешнего нормального общения — люди приходят на наши спектакли, причем часто — не по одному разу.
—
Один из выразительных приемов, который вы всегда используете, это музыка. Какое место музыка занимает в вашей жизни сегодня? Что, например, звучит у вас в машине?
—
Из «нового» я люблю Muse, My Chemical Romance, неожиданно Адель. По-прежнему люблю русский рок, за исключением, разве что, групп типа «Алисы» и «Короля и Шута». Так как сам я из «того» времени, в моем плейлисте перемешаны Крис Ботти, Стинг и — фигак! — «Будь со мною строгой» Леонида Утесова. 7 ноября на «Письмах…» у нас будут Градский, «Чайфы» и «Машина времени».
—
Через несколько минут начнется ваш спектакль «В Бореньке чего-то нет». Пока готовилась к интервью, читала отзывы — были от восторженных до негативных. Как вы относитесь к критике? Читаете то, что пишут зрители, пользователи соцсетей? Негатив вас задевает?
—
Если это нужно с прикладной целью, особенно когда речь идет о кино, — читаю, но, как правило, нет. Я понимаю, что «Боренька…» — это специфический спектакль. Когда у нас выходит новый спектакль, я знаю, что человек 10 непременно со спектакля уйдут. В случае с «Боренькой…» уходило человек по 15-20. Это было естественно, потому что это был новый спектакль, новый художественный язык, на котором мы обращались к залу. Со временем спектакль находит своего зрителя. Люди понимают, что это за история, и целенаправленно идут именно на нее. Потакать этим 20, на мой взгляд, кретинам (а на их взгляд, кретин, конечно, это — я), не вижу смысла. Они могут быть правы, как могу быть правым и я. Это не взаимоисключающие вещи. Если им не нравится — они всегда могут выбрать другой театр. А я хочу делать то, что мне нравится, и пока зрители ходят, я буду думать, что я молодец. Но если вдруг я окажусь перед пустым залом, то, конечно, задумаюсь. Во-первых, я хочу есть. Во-вторых, мне нравится, когда мне аплодируют. У Моэма есть интересная заметка. Он очень интересовался Чеховым и много читал критики о нем, а русская критика в адрес Чехова — это поливание его каким-то… ну, ужасом просто. Тогда Моэм спросил знакомую русскую литераторшу: «Что все это значит, почему они так пишут о Чехове? Это же великий писатель!» А она отвечает: «Это в России специальный жанр такой: русские о русских». Мне лично кажется, что это неэффективный путь: лучше самому стремиться стать выше, чем пытаться опустить или принизить других.
—
Ну и, наверное, последний вопрос. Вы уже много лет выходите на подмостки. Все еще испытываете мандраж?
—
«Боренька» — наш самый свежий спектакль, он очень сложный, многофигурный, и, хотя я его люблю, некоторое беспокойство все же испытываю. «День радио» играю уже без волнения — я вообще не замечаю, что это игра.
